Форум » ФИЛОСОФИЯ-ПСИХОЛОГИЯ-ПЕДАГОГИКА » ФРИДРИХ НИЦШЕ » Ответить
ФРИДРИХ НИЦШЕ
goutsoullac: ЗОЛОТОЙ ЛЕВ И ЗОЛОТОЕ ДИТЯ ФРИДРИХА НИЦШЕ Восстановить привлекательность настоящего бытия можно, как указывал Б. Пастернак, только с помощью «темы силы» («… той самой «силы», которая … есть псевдоним Божественной энергии» [Степанян Е.В. Категории поэтического мышления Б. Пастернака // Вопросы философии. — 2000. — № 8. — С.70]), «материала и силы» (Ж. Делёз и Ф. Гваттари), «силы и иррациональности» (О. Седакова), выполняя завет Ф. Ницше о том, что создать себе свободу для творчества может только «сила льва» [Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Ницше Ф. Собр. соч.: В 2-х тт. — М., 1990. — Т. 2. — С. 19].“…Льва, который символизирует солнце, огонь, утро и Мессию-Христа, Воскресение. Самоуглубление, духовную силу. Кроме того, пятый знак Зодиака, страж Древа Жизни, в алхимии — знак золота и философского камня; воплощает солярный и лунный символизм…; очень многозначителен в геральдике — знак отваги, королевского достоинства, мужества, власти, земной силы и т.д.» [Плахотник Н. Поезія Б.-І. Антонича. // Слово і час. — 1999. — № 11. — С. 57]. В. Загороднюк объясняет так этот ницшеанский образ: рассмотрим известную притчу Ф. Ницше о трех превращениях духа: как дух становится верблюдом, затем верблюд — львом и лев — ребенком. Выносливый верблюд, с тяжелой поклажей многовековых ценностей спешит в пустыню, в самой одинокой пустыне верблюд превращается во льва, хочет добыть себе свободу и вступить в поединок с великим драконом во славу. Кто же этот дракон, которого дух более не хочет признавать владыкой и Богом? «Ты должен», — таково имя этого дракона. Все ценности всех вещей уже созданы и сияют на его чешуе. «Я хочу» не смеет более существовать — считает дракон. Зачем нужен духу лев? Создавать новые ценности ведь лев еще не способен, но создать себе свободу для нового возвращения — это сила льва может. Но разве ребенок может свершить то, что не может даже лев? Почему лев должен стать ребенком? Ребенок, дитя — это невинность и забытие, новое начало, игра, колесо, вертящееся само по себе, первое движение, святое согласие со всем. Т.е. «верблюд» рационализма должен быть отрицаем «львом» критической философии, уничтожающей тяжесть безумства разума. Таким «львом» духа именно и есть философия Ф. Ницше. Но кто же претендент на роль ницшеанского «дитяти» как «первого движения», «нового начала», «колеса, что вертится само по себе», «собственной воли духа»? В. Загороднюк видит на его роль множество претендентов: «фундаментальную онтологию» М. Хайдеггера, «философскую герменевтику» К.-О. Апеля, Г. Гадамера и П. Рикера, «теорию коммуникативного поведения» Ю. Хабермаса, «социальную эпистемику» Э. Голдмена и С. Фулера, «анархо-дадаизм» П. Фейерабенда, «рациовитализм» Ж. Деррида, «нередуктивный физикализм» Р. Рорти, «нарративизм» Ж.-Ф. Лиотара, «номадологию» Ж. Делёза и Ф. Гваттари и многих других [Totallogy – XXI. — Київ, 1999. — С. 137-138]. Но почему «дитя» должно видеть только в концепциях эпохи Постмодерна? Кажется, более верным будет обратить взгляд на реставрацию Героического — «анти-Постмодерна»: «… Ребенок, будучи в фазе протоиндивида, сражаясь за независимость, против замкнутости симбиоза младенца, повторяет Героический век, уничтоживший первобытную культуру и, уничтожив гипнократию (согласие об управлении, базированое на внушении) … установил военную диктатуру»[HeardG. Fiveages ofMan: ThePsychologyofHumanHistory. – N.Y., 1963. – P.11]. Героическая, «ребяческая» стадия развития индивида, который самоутверждается, протестует против «обще-осознающего человека» (coconsivusman), жизнь которого полностью зависит от устных традиций, против «мистерии Земли» (ритуалы погребения и воскресения, направленные на то, чтобы вылечить от травмы рождения и от неспособности к развитию вне эмоциальных связей с матерью, от жажды авторитаризма). Героическая эпоха — это «мистерия Воды», ритуал окунания, катарсиса, направленного на лечение от параноидальной сверхреакции против общества, от неудержимого, решительного, перерастающего в дурость требования показной независимости, а также от жажды создавать пи возглавлять политические банды, грабящее общество, к которому относятся с презрением. В ком собственно Фридрих Ницше (Теодорос из Наксоса, последний дионисиец) усматривал эманацию «дитя» духа? Это «золотистое дитя», без сомнения, он увидел (а затем пожалел, что обманулся, ибо оказалось, что лев только умалился к банальному коту) в Лу Саломе: «… ей 20 лет, она резка, как орел, сильна как львица. И при этом очень женственное дитя» (из письма к Питеру Гасту) [Гармаш Л. Лу Саломе — „досконалий друг” і „абсолютне зло” у житті Фрідріха Ніцше // Ї. — 2000. — №17. — С. 81]. Это же прозрел «верный ницшеанец» Б. Бугаев (А. Белый) в «Подруге Вечной» — Маргарите Морозовой [Белый А. Проблемы творчества. — М., 1988. — С. 527] как носительнице «сакрализированной феминности» или, собственно, «феминизированной сакральности» — евангельской «Жены, одетой в Солнце», Королевы Ангелов (laReinadelosAngeles). Наверно, кто-то увидит спасение именно в возвращении языческой «феминной сакральности» жителей острова Крит (с их культом Геры-Богини Змей), впротивовес чужеродной семитской традиции (финикиянка Европа, мать Миноса[1], Радаманта и Сарпедона, которым бездетный верховный царь-жрец Крита передал власть над Западом)… В отличие от семитской искусительницы, индоевропейская Гера — это «женщина тонкого мира», известная в иранской традиции как Фраварти, а в германских сагах — как Валькирия. Т.е. крылатая огненная женщина, ведущая погибших героев, детей бога (Хеймдаля или Ахуры Мазды) в небесный рай —Вальгаллу или Гаротман [Дугин А. Абсолютная Родина. — М., 1999. — С. 123]. Последнее — ничто другое, как символы четвертой стадии развития индивида — фазы «абсолютного индивидуума», самоутвержденного человека, «мистерии Огня»: «…Процесс индивидуации предполагает отделение, дифференциацию и распознавание того, что входит и не входит в сферу нашей индивидуальности. От привнесенного необходимо отказаться. Не следует тратить зря энергию и либидо на вещи, которые не имеют к нам никакого отношения. Поэтому можно утверждать, что разделение на части должно быть равноценно интеграции. Только таким путем огонь возрождает. Необходимо достигнуть равновесия. Люди неожиданно обретают душевный покой, когда отказываются от ложных идеалов или коллективных представлений… Весь процесс описан как превращение земли в воду, воды в воздух, воздуха в огонь и огня в землю. В этом процессе реализуется классическая идея circulatio, движения четырех элементов с последующим повторением процесса, но всякий раз на новом уровне. Речь идет о классической идее обхождения Самости различными элементами и формами. Идея обхождения (circumambulatio), в частности распространяется на процесс индивидуации, реализуемый посредством четырех функций на разных этапах жизни. В процессе индивидуации одни и те же проблемы нередко вновь заявляют о себе. Проблемы, казалось бы, решены, но проходит немного времени, и они опять появляются. При негативном отношении к повторному появлению проблем мы приходим в уныние, однако при более внимательном рассмотрении мы замечаем circulatio, поскольку прежняя проблема проявилась на новом уровне» [Франц М.Л. фон. Алхимия // http://www.jungland.ru/Library/AlhimiaFF.htm]. В «мистерии Огня» ритуал должен вылечить от маниакальной депрессии, которую сугестирует третья фаза «среднего индивидуума» как регреса к «обще-осознающего» в смысле того, что в «мистерии Воздуха» на этом аскетическом этапе вновь доминирет слуховое внушение (цель мистерии состоит в лечении шизофрении, неминуемо возникающей из-за того, что у человека, при его столкновении с неподдающейся управлению природой общества и своей собственной природой, возникает чувство безнадежности и самоунижения; „... Причиной заболевания шизофренией нередко бывает не столько вторжение бессознательного, сколько умственная и эмоциональная ограниченность, которая не позволяет человеку в полном объеме освоить свой опыт. Чаще всего шизофрения развивается у ограниченных, неспособных к великодушию людей. Отсутствие искренности, сердечности и душевной широты приводит к разрыву тесных рамок психического в случае вторжения бессознательного”[Франц М.Л. фон. Алхимия // http://www.jungland.ru/Library/AlhimiaFF.htm]). В «мистерии Огня» достигается уравновешивание поведения индивидуума в том направлении, чтобы он получил знания о возможности своей природы, о своих способностях, освободился от переоценки своих возможностей, своей индивидуальности, раскрывается неистинность его представлений о себе. **** А может всё проще? «… Ненавидит ребенок только измену, предательство, нарушенное обещание, разбитый договор. Ибо ребенок, как никто, верен слову и верит в слово. Обещал, а не сделал, целовал, а предал…» [Цветаева М. Мой Пушкин. — СПб.: Азбука-классика, 2006. — С.82]. -------------------------------------------------------------------------------- [1] «… в Фивах, в храме, имеется, по слухам, стела, исписанная проклятиями царю Миносу, который первым отлучил египтян от умеренного, бескорыстного и простого образа жизни» [Плутарх. Исида и Осирис / Пер. с др.-греч. — М.: Эксмо, 2006. — С.10].
Ответов - 2
goutsoullac: Ницше говорил, что идя к женщине, не следует забывать кнут. Но он подразумевал, что именно его нужно вручить женщине в качестве подарка (Олег Гуцуляк). "На фотографии изображена вся Троица, снятая в Люцерне, на фоне Альп: Ницше и Рэ стоят, запряженные в двуколку, в которой сидит Лу, помахивая кнутиком. Как пишет Саломе, идея композиции и выбор фотографа принадлежали Ницше. То есть Ницше был согласен стать рабом, пусть сексуальным для Лу, но когда она ему не дала, а он не смог её взять, то пришлось всё вымещать на женщинах. "Ты идешь к женщине? Не забудь плетку!" - это выражение почему-то все с готовностью интерпретируют, мол, эта плётка для того, чтобы ею стегать женщину. Но своей фотографией Ницше убедительно доказал, что он имел в виду дать эту плётку женщине, чтобы она плёткой стегала его самого!!! Я думаю это моё открытие должно полностью перевернуть понимание Ницше и обвинения его в женоненавистничестве должны замениться похвалой в мазохизме. Феминистки теперь должны быть исключительно счастливы" (Михаил Армалинский).
goutsoullac: Жан Гранье. Концепция Хаоса у Ницше Перевод Ларисы Гармаш по изданию «New Nietzsche», The MIT Press Cambridge, Massachusetts, London, England, 1986 Одна из принципиальных тем ницшевской мысли – «истолковательный характер всего, что случается. Ни одно событие не существует само по себе. Все происходящее слагается из группы феноменов, собранных и отобранных интерпретирующим бытием»[1]. Для Ницше эти феномены – не маски, натянутые на вещь-в-себе, не измельчавшие разновидности бытия или ничто, или просто факты; само их существование принадлежит интерпретирующему процессу, ток которого запускается лишь разностью потенциалов между интерпретирующей активностью и текстом. Бытие есть текст. Оно появляется и обретает смысл; смысл этот многолик – и манифестирует себя не как объект для субъекта, но как интерпретация, выстраивающая саму себя в терминах множественности перспектив. Интерпретация здесь охватывает и действие истолкования и толкуемый текст, чтение и книгу, расшифровку и загадку. «Здесь не спросишь: «Кто же в таком случае интерпретирует?», ибо само существующее и есть интерпретация как форма Воли к Власти»[2]. Мы, утверждает Ницше, - «изобретательные толкователи и судьбовещатели, которых рок разместил как зрителей на европейской сцене, лицом к лицу с таинственным и неразгаданным текстом, чье значение постепенно проступает»[3]. Бытие есть манифест, проявление; и эта манифестация есть великое громыхание и возбуждение смысла. Но смысл не дешифруем напрямую. Он не хранит ничего от потустороннего, - и напрасно вглядываться в его подоплеку в поисках умопостигаемой основы, проступающей за мерцанием являющего. Интуицией или умозрением не ухватить его, и уж подавно не синтезировать в логическую систему. Сама идея единства – логическая система – уже, собственно, продукт интерпретации, и не может служить непосредственной очевидностью. Поскольку явление бытия есть «текст», а не картинка (призванная продемонстрировать свое содержание наивному восприятию или умозрению философа), оно двусмысленно по существу: оно утаивает ровно настолько, насколько открывает, это непрозрачное откровение, затуманенный смысл – короче, загадка. В силу этой неоднозначности, Ницше и назовет явление маской или вуалью. Еще раз: эта маска не скрывает никакой трансцендентной реальности. Ошеломленный таким специфическим положением дел, философ впадает в искушение рассечь тягучую непрерывность феноменов (этот длящийся поток, чьи диссонансы сливаются, а контрасты смешиваются) путем отделения ясного от смутного, бытия от его видимости. Думая, что ему по силам быть мудрым в обращении с феноменами, метафизик попадается к ним в ловушку – ибо феномены обманчивы: они кажутся масками, которые легко срываются или спадают, стоит лишь применить к ним наш критический разум, ориентированный на противоречия реального мира. Но этому точно не бывать! Явление маскирует то, что оно манифестирует, не оставляя нам возможности отслоить иллюзию от манифестации. Феномен есть маска; он превращает собственное появление в видимость, в призрак – то есть он возникает как притворство. По ту сторону его может быть обнаружено ничто – то ничто, которое, помимо прочего, должно еще квалифицироваться как метафизическое отрицание феноменального бытия: ничто нигилизма. Мы должны признать, что в этой двусмысленности феноменов есть нечто чреватое заблуждением и досадное для человеческого ума. Но, вместо возмущения этой «пародией» на осмысленный порядок, Ницше советует задаться вопросом: что именно в человеке приходит в негодование и протест? Ответ состоит в том, что разум желает узнавать свои собственные логические категории внутри феноменов. Но, в конце концов, почему реальный мир должен быть к услугам разума и логики? И что, если явления непосредственно адресуют эту поэму мира нашему эстетическому вкусу, нашей воле к искусству? Пытаться подражать Пармениду, отвергая воспринимаемые явления ради абсолютного бытия (должного целиком соответствовать принципу тождественности) значило бы заменять явленное (мир явлений) – признаваемое пока еще подлинной, хотя и иррациональной манифестацией реальности – на фикцию, на неадекватную явленность, на воображаемую явленность: «Явленное, как я понимаю его, - это истинная и уникальная реальность вещей; это то, чему принадлежат все существующие предикаты и что в какой-то мере лучше всего обозначалось бы суммой этих предикатов, даже включая сюда противоположные предикаты. Но это слово откровенно обозначает реальность, неприступную для логических операций и разграничений; таковы уж отношения «явленного» с «логической истиной», которая - сие должно быть прибавлено – возможна лишь в воображаемом мире. Я не утверждаю, что явленное противоположно «реальности», напротив, я считаю, что оно и есть реальность, которая противостоит превращению актуального в воображаемый «действительный мир». Если бы было дано точное имя этой реальности, она бы называлась «волей к власти». Тогда бы данное ей имя пришло бы в соответствие с ее имманентной сутью, а не с изменчивостью, неуловимостью и текучестью ее природы»[4] Коль скоро желание перехитрить феномены тщетно, то вполне допустимо хотя бы описать их как они есть, дабы понять их организацию и распутать их тончайшие сочленения. Через их описание мы могли бы распознать текстуру текста. Текстура эта отсылает к тому, что Ницше называет «неразборчивым почерком» (каракулями). Феномен замаскирован, ибо он манифестирует смысл, который не просто многомерен, но подвержен целой череде сдвигов, перенесений, смещений, наложений, приводящих в замешательство и создающих впечатление ребуса. Линии разбиты, контуры стерты, язык невразумителен и синтаксис бессвязен. Ко всему этому нам следует добавить еще одну принципиальную характеристику: текст не статичен, это не монумент, не музей; это даже не книга, ибо в нем все меняется, превращается, становится. Текст сам по себе является становлением, но и интерпретатор также является становлением. Интерпретация, таким образом, - это особое положение вещей, случающихся, так сказать, в пересечении этих двух последовательностей становления, из которых одна выстроена как «смысл», а другая – как «дешифрующая активность». Блюдя свой метод, философы обычно взывают к ограничительному принципу, который предполагает изначальный текст, ту смысловую почву, которая служила бы реальной основой феномена – разумеется, не как субстанциальное основание, но как что-то уберегающее феномен от растворенности в ничто, нечто точно гарантирующее, что он существует. То, что служит таким основанием и одновременно дано внутри феномена, есть природа. «Перевести человека обратно на язык природы; овладеть многочисленными тщеславными и мечтательными толкованиями и оттенками смысла, которые были до сих пор нацарапаны и намалёваны на этом вечном подлиннике (базовом тексте) homo natura; сделать так, чтобы впредь человек стоял перед человеком, как нынче, закаленный дисциплиной науки он стоит перед прочей природой.»[5] Но будьте внимательны! Здесь - опасность провалиться вновь в метафизическую иллюзию путем обращения гипотезы «природы» в абстракцию, которая бы тайком привела обратно, к умопостигаемому субстрату бытия-в-себе. Давайте воспротивимся обольщению такого прочтения и скажем: если феномен очевидно оправдывает наше различение нескольких уровней внутри его интерпретации и позволяет нам дешифровать более или менее архаические слои смысла путем возвращения к тексту, о котором говорилось как об изначальном – в таком случае этот изначальный текст природы не имеет ничего общего с «вещью в себе», с умопостигаемым «бытием» или с «космосом». Это - не книга, написанная высшим разумом, это то, что Ницше называет хаосом. Изначальный текст природы есть, таким образом, хаотическое бытие, манифестирующее себя как процесс, исполненный некого значения. В его очертаниях вырисовывается не система или космос, но, точно, маска. Природа и маска определяют феноменальное бытие, феномен в его существовании как хаос. В их собственном бытии, однако, природа и маска суть одно и тоже, и худшей возможной ошибкой было бы противопоставить эти два понятия. В действительности, они тесно связаны друг с другом, и это такая взаимозависимость, которая выражает одинаковость, равность их бытия: Равное, а не логически или онтологически идентичное. Равное – бытие, кружащее в вечном возвращении и приводящее природу и маску к соприсутствию в двусмысленном (двоящемся) единстве текста. Равное – которое обозначает бытие феномена – соединяет вместе природу и каракули интерпретации таким образом, что текст является загадочным для любого толкователя. Созданный и охраняемый Равным, этот союз есть одновременно и различение понятий. Таким образом Ницше сам мог отграничить свои понятия: текст от его интерпретаций, природу (изначальный текст) от покрывающих ее надписей. Это различие имеет два измерения, а именно: первое, эпистемологическое, (различие между толкуемым текстом и толкующим действием); второе, темпоральное (различие между архаическим и нынешним, примитивным и современным). С того момента как равность, одинаковость хаоса соединяет природу и маску, порождая уникальный феномен текста, это равенство и являет работу Вечного Возвращения, - и ницшевская мысль выявляет здесь свою радикальность: мы понимаем, по сути, что теория интерпретируемого бытия, теория текста задействует сущностные отношения между бытием, явлением и временем. Поскольку природа подвластна времени, хаотическое бытие конституирует себя как текст из путаницы и беспорядка явленного - т.е. сквозь призму вечно «неразборчивого почерка» интерпретаций. Тем не менее, так всегда проявляет себя Равное; будут или нет предприниматься попытки восстановить его исконную истину, его «природную» истину, Равное являет себя заново сквозь течение интерпретаций. Здесь действительно существуют текст и его интерпретации; более того, оба они объединены (поскольку равенство является реальным) в виде Воли к Власти. Один существенный элемент до сих пор пропускался в нашей реконструкции ницшевской проблемы маски: антагонизм, который разыгрывается между природой (хаотическим бытием) и феноменами, антагонизм, в котором природа проявляет себя как раз тем временем, пока она занята самосокрытием. Согласно Ницше, этот антагонизм и является причиной различия - внутри Равного - между природой и интерпретацией: таким образом, природа с необходимостью является маской, а текст – загадкой. В одном раннем фрагменте, предваряющем остальную часть его философской работы, Ницше размышляет над загадкой: «Для греческих Богов мир был вечно изменчивой вуалью, прикрывающей ужасающую реальность» Для греков явления утаивали то, что в них проступало, ибо проступающее было пределом ужаса. Имя этого наиужаснейшего – хаос. Хаос не может предстать иначе, чем под маской: взгляд на него нестерпим – смертелен. Любая интерпретация есть поэтому в принципе тайное убежище, коль скоро она не может позволить проступить хаосу, незамаскированному под вуалью явленного. «Вполне возможно, что истинное устройство вещей было столь враждебным к исходным предпосылкам жизни, столь противостояло им, что мы нуждались в явленном, дабы быть в состоянии жить» [6] Ницше называет эту маскировку искусством. Искусство - вуаль прекрасной явленности, наброшенная на ужасы хаоса: «Греческое искусство учит нас, что нет прекрасной поверхности без жуткой глубины». Красота – это иллюзия, несущая нам забвение, что все являющееся нам - манифестация бездонной глубины; красота – это интерпретация своего антагониста, действительности. Чтобы решительно держаться явлений, к лучшему будет принять иллюзорную маску, интерпретировать текст таким образом, когда абсурд скрывается за игрой эстетических значений и становится зрелищем красоты – вот она, наивность греков, этих мастеров интерпретации. Наивность отличает умышленную поверхностность глубокого человека, - мудрости философа должно коренным образом хватить, чтобы сделаться поэтом явленного. В греческом смысле феномен текста (или истолкованного бытия) предстал бы как «ужасное под маской красоты». Самое устрашающее, таким образом, одновременно и есть истина. Истина обозначает хаотическое бытие беспочвенной глубины. Если маска – это красота, следовательно, истина – это уродство хаоса: «ибо истина безобразна».Феномен скрывает свое бытие в явлении красоты; значит, красота мира прячет ужас природы. Нельзя было бы сильнее противопоставить бытие и феномен, природу и интерпретацию, текст и «неразборчивость почерка», проявленность и сокрытость, чем если бы можно было постичь истину непосредственно без ее масок: «Мы больше не верим тому, что истина остается истиной, если снимают с нее покрывало; мы достаточно жили, чтобы верить этому. Теперь для нас это дело приличия – не все видеть обнаженным, не при всем присутствовать, не все хотеть понимать и «знать»»[7] А что касается «оснований» истины, то мы только воображаем их. Хаотическое бытие не имеет ни оснований, ни причин; оно есть беспочвенность – бездна. Маска, таким образом, становится единой с жизнью. «Мы должны, - подчеркивает Ницше, - понять фундаментально эстетический феномен, называемый «жизнью». «Жизнь – это прекрасное явление, не имеющее, следовательно, ничего общего истиной, это то, что позволяет нам продолжать существовать, невзирая на истину: «Что это, случай избегания – то, что мы ищем убежища в жизни? В ее блеске, в ее обманчивости, ее поверхностности, в вероломстве ее мерцания? Если мы кажемся радостными, то не потому ли, что глубоко печальны? Ведь мы обременены, нам знакома бездна» [8]. Самая жизненная, самая бодрая любовь – та, что самая поверхностная – из глубины! Такая концепция жизни имеет, конечно, мало общего с биологией. Скорее, для Ницше, жизнь определяет сущность интерпретируемого бытия в той мере, в какой последнее задействует защитную маску обманов. Обманы тогда обозначают собственно порядок явлений – т.е. текстуру текста, хаотический конгломерат значений. Именно обманы, коль скоро это явление маскирует собственную природу: оно создает из иллюзии истины поверхность для устрашающей бездны - и поскольку это иллюзия, истина оказывается не столько провозглашенной (даже когда кажется таковой), сколь отклоненной. Если маска (жизнь) отличает интерпретированное бытие, тогда бытие в его интерпретирующем аспекте есть авторитарное введение смысла, смысло-придавание: потому, будучи сравненной с текстом, интерпретация выступает как «творение»(«созидание»). Жизнь и искусство – вот два слова, которые отличают единое творческое действие: а именно, действие упорядочивания хаоса, стабилизацию становления и изобретение категорий, посредством которых бездна истины может быть организована в разнообразие форм и сочетаний. Сходство натур завоевателя, законодателя и художника – везде один и тот же путь материального самовыражения… Метафизика, религия, мораль, наука – все это лишь продукты его воли к искусству, к обману, к парению над «истиной», к отрицанию «истины».Сама эта способность, благодаря которой он преступает реальность с помощью обманов - это артистическая способность человека par exellence – и он разделяет ее со всем сущим. [9] На этом уровне рефлексии, согласно Ницше, интерпретация постоянно придает ценность творческому превосходству формы над материей; здесь образ отношения между художником и его материалом, ваятелем и его куском камня, смещает текстуальную метафору и тем самым обогащает наше понимание феноменов. Для Ницше интерпретация синонимична с вливанием смысла, оформлением хаоса, прорисовкой мира светлых фигур - из того, что было сокрыто в ночи безразличия, бессилия и смерти. "Высочайшее отношение сохраняется между создателем и его материалом: это последняя форма ликования и власти." К этому Ницше прибавляет: Это стоило мне величайших усилий и все еще стоит мне величайших усилий – осознать, что несказанно большее содержание заключается в том, как называются вещи, чем в самих вещах. Репутация, имя и внешний облик, значимость, расхожая мера и вес какой-либо вещи – поначалу чаще всего нечто ложное и произвольное, наброшенное на вещь, как платье, и совершенно чуждое ее сущности и даже ее коже, - постепенно как бы прирастают к вещи и врастают в нее вследствие веры в них и их дальнейшего роста от поколения к поколению; первоначальная иллюзия почти всегда становится, в конечном счете, сущностью и действует как сущность! Каким бы глупцом был тот, кто возомнил бы, что достаточно указать на это происхождение и этот покров туманной химеры, чтобы уничтожить считающийся реальным мир, так называемую «действительность»! Лишь в качестве творящих можем мы уничтожать! – Но не забудем и того, что достаточно сотворить новые имена, оценки и вероятности, чтобы на долгое время сотворить новые «вещи».[10] Каждая индивидуальность, в таком случае, как интерпретатор есть одновременно творец.[11] Бытие интерпретированное, следовательно, само по себе маскирует хаос. И тем не менее здесь подразумевается и удерживается различие: маска одновременно и скрывает бездну и выступает «посторонней» к природе вещей. Посторонней не потому, что она запредельна этой природе, или диалектически ей противопоставлена, или произвольно к ней приложена, нет, ее чуждость, посторонность – в том, что ей суждено быть само-интерпретацией хаоса, его само-информированием о себе, его космологической структурой, самой его жизнью – чем-то таким, что может быть помыслено только как неразрывная близость (как «нераздельность и неслиянность») того, что разведено «различием»: как одновременно и бытие и интерпретация, смысл и бессмыслица, истина и иллюзия. «Следует объяснить, что «иллюзорность, обманность» вещей проистекает из нашей собственной творческой силы». Иными словами, именно акт интерпретации и толкователь скрывают природу! И с той поры как интерпретатор и акт интерпретации уже являются жизнью бытия, бытие становится тем, что интерпретирует само себя внутри собственного само-притворства. Мы замыкаем великий цикл бытия, возвращаясь в наш исходный пункт: бытие и есть маска, ноумен и есть феномен. *_*_*_*_*_*_*_*_*_*_*_*_*_* 1. Kröner, XIII, §158 2. «Воля в власти», §556 3. Kröner, XIII, §77 4. Kröner, XIII, §121 5. «По ту сторону добра и зла», §230 6. «Воля в власти», §583 7. «Веселая наука», Предисловие, §4 8. Kröner, XIII, §692 9. «Воля в власти», §853 10. «Веселая наука», §58 11. См. «Воля в власти», §767 *_*_*_*_*_*_*_*_*_*_*_*_*_* Source В унисон этому звучит отрывок из книги Хайна "Сжатый Хаос" http://illuminati23.narod.ru/hinebook.html: Я не верю ни во что. Я знаю то, что знаю, и постулирую теории, которые, будучи подвергнуты проверке, могут войти, а могут и не войти в мою систему принятых убеждений. Нет ни богов, ни демонов, кроме тех, которых мое кондиционирование заставило меня признать, и тех, которых я создал сам. Я создаю и разрушаю свои убеждения, опираясь только на их полезность. Соглашаюсь со словами мудрых: "Ничто не истинно, все разрешено" и действую соответственно. И слова Альтаира из экшена Assassin’s Creed http://ru.wikipedia.org/wiki/Assassin%27s_Creed: Аль-Муалим: - В чем правда? Альтаир: - Мы верим в себя, видим мир, какой он есть на самом деле, и надеемся: когда-нибудь все увидят его таким. Аль-Муалим: - Что же есть наш мир? Альтаир: - Иллюзия, и мы можем покориться ей, как делает большинство или преодолеть. Аль-Муалим: - Что значит преодолеть? Альтаир: - Понять, что ничто не истина, и все позволено, что законы исходят не от Бога, но от здравого смысла. Теперь я понимаю, что кредо не приказывает быть свободным, оно приказывает быть мудрым. Но следует быть осторожным и помнить то, о чем предупреждал Ницше: Если долго всматриваться в Бездну, Бездна начнет всматриваться в тебя. http://community.livejournal.com/navoslavie/111997.html
полная версия страницы