Форум » ФИЛОЛОГИЯ-ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ-ЯЗЫКОЗНАНИЕ » РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА: проблемы » Ответить
РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА: проблемы
Василина: На Западе обратили внимание на то, что русский писатель Лев Толстой стал сейчас в России «неличностью» по Орвеллу (nonperson). Упоминание, где-либо его имени в настоящее время является признаком политнекорректности. Московский корреспондент лондонской газеты Daily Telegrap Эндрю Осборн в репортаже из Москвы указывает, что Россию сейчас обвиняют в том, что отказалась от своего литературного прошлого в отношении выдающегося русского писателя Льва Николаевича Толстого, так как игнорирует 100-летнюю годовщину со дня его смерти. «Подобные обвинения начались после того, как выяснилось, что у Кремля нет планов отметить столетие со дня смерти Толстого. Кроме того, фильм «Анна Каренина» так и не нашел дистрибьюторов», — передает западный корреспондент. «Кремль хранит ледяное молчание о годовщине», поражается английский журналист и продолжает: «Директор фильма с участием русских актеров заявил по «Эху Москвы», что дистрибьюторы отказываются брать картину в прокат. «Я этого не понимаю», указал директор. Эндру Осборг отмечает, что даже такие далекие страны, как Куба и Мексика уже организовали фестивали, посвященные творчеству писателя, а в Германии и США публикуются произведения Толстого в новых переводах. «Дэйм Хелен Миррен и Кристофер Пламмер были номинированы на Оскар за их главную роль в англоязычном фильме «Последняя станция» (The Last Station), в котором рассказывается о двух последних годах жизни Толстого. В прошлом месяце фильм вышел на экраны Британии», передает Эндру Осборн в своем репортаже из Москвы. Напомним, что в конце января 2010 года стало известно, что решением суда в Ростовской области от 11 сентября 2009 года писатель Толстой Лев Николаевич, мужчина 1828 г. рождения, русский, женатый, место прописки: Ясная Поляна Щекинского р-на Тульской обл., был признан экстремистом в ходе одного антиэкстремистского процесса в Таганроге. В интернете выложено заключение экспертизы, которая засвидетельствовала об экстремистский характер мировоззрения Льва Толстого, возбуждавшего религиозную вражду и/или ненависть по признакам статьи 282 УК РФ, в частности в следующем высказывании: «Я убедился, что учение [русской православной] церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения». Суд постановил, что данное высказывание Льва Толстого формирует негативное отношение к русской православной церкви (РПЦ), и на этом основании статья, содержащая данное высказывание, была признана одним из экстремистских материалов». Отметим, что Толстой является не просто экстремистом, а экстремистом-рецедивистом. В 1901 году Толстой Лев Николаевич, мужчина 1828 г. рождения, русский, женатый, место прописки: Ясная Поляна Щекинского р-на Тульской обл., уже был официально осужден за крамольные мысли в отношении РПЦ, отлучен от церкви и предан анафеме. Кроме того, царские, а затем большевистские и нынешние демократические власти России до сих пор тщательно скрывает факт принятия Львом Толстым на закате своей жизни Ислама. В постановлении русского церковного суда от 20 февраля 1901 года говорится: «В своих сочинениях и письмах, во множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов православной Церкви и самой сущности веры христианской; отвергает личного живаго Бога, во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа — Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицает бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святаго Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем неприкровенно, но явно пред всеми». ЗАКЛЮЧЕНИЕ ЭКСПЕРТОВ по комиссионной комплексной судебной экспертизе по гражданскому делу № 3–35/08 по заявлению Прокурора Ростовской области, легшее в основу решения русского областного суда от 11 сентября 2010 года, можно прочитать по линку на этой ссылке. Между тем буквально на днях Лев Толстой был признан в России по суду экстремистом уже в третий раз. 18 марта 2010 года в Кировском суде г. Екатеринбурга на одном из многочисленных антиэкстремистских процессов, которые сейчас происходят по всей России, эксперт по экстремизму Павел Суслонов веско засвидетельствовал: «В листовках Льва Толстого «Предисловие к «Солдатской памятке» и «Офицерской памятке», направленных к солдатам, фельдфебелям и офицерскому составу, содержатся прямые призывы к разжиганию межрелигиозной розни, направленные против православной церкви». P.S. Тихо но верно действуют враги, планомерно уничтожая русскую культуру. Кем же заменят великого писателя? Как мы видим во всю продвигают Солженицына. Не удивлюсь, что скоро будут звучать имена Эфраима Кагановского или какого-нибудь Аврома Суцкевера. А картину Васнецова Виктора Михайловича (тоже теперь экстремиста) "Илья Муромец", легко закроет квадрат Малевича, получится достаточно символично. Я для себя сделал вывод — с нашей властью договариваться нельзя, прекратить беспредел можно только полностью её заменив.
Ответов - 101, стр:
1 2 3 All
Олег Гуцуляк: Vladimir Emelianov 90 лет Евтушенко. Он никогда не был для меня в числе читаемых и почитаемых. Но именно ему я обязан одним из самых интересных приключений моей жизни. В 1989 году в Огоньке появилась серия "Строфы века", в которой Евтушенко опубликовал стихи никому не известного Владимира Щировского. И написал, что очень гордится тем, что он открыл не отдельные удачные строки, а целого большого Поэта. Подборку стихов прислала ему сестра первой жены Щировского А.Н.Доррер. Я зачарованно читал эти стихи и думал, что хорошо было бы издать все, что написал этот дивный поэт. В 2006 году списался с Витковским, который помогал Евтушенко с антологией. Попал в архив. И сделал два издания стихотворений Щировского. Когда я работал в архиве, то при сопоставлении подлинных текстов с изданными Евтушенко ужасался цензуре. Евтушенко заменял слова, искажал пунктуацию. В его редактуре чувствовался гонор мэтра по отношению к новичку. Евтушенко был настолько бронзовым, что даже не понимал, что Щировский и лучше, и старше, и мудрее его. Мне приходилось соскабливать эти слои цензуры и открывать Щировского как домонгольскую икону. Евтушенко был значимый поэт. Особенно хороши некоторые песни на его стихи. Например: "Поздно. Мне любить тебя поздно. Ты уходишь как поезд". И, конечно, мы все обязаны ему законом об отмене выездных комиссий.
Василиса: Vladimir Emelianov Вчера по 1 каналу показывали передачу номер три из серии разговоров Соломона Волкова с Евтушенко. О Бродском. И в конце показали текст доноса Бродского на Евтушенко. Прелюбопытный документ. Бродский пишет ректору Квинс-колледжа, что, мол, вы такого-то увольняете по возрасту, а берете на его место Евтушенко, известного ненавистью к Штатам и к нашему строю. И дальше идут строки стихотворения Евтушенко... памяти Роберта Кеннеди. Но Бродский их преподнес как стихи против США. Евтушенко узнал о письме после смерти Бродского. При жизни, говорил он, Бродский от меня прятался, и теперь понятно почему: если бы я узнал, то влепил бы ему пощечину. Этот донос - вещь, очень характерная для Бродского. Он относился к людям не как поэт, а как политик. Ему свойственно принятие решения об изничтожении такого-то, потому что он недостаточно стоит на наших позициях (второй жертвой был Аксенов). И в этом смысле Бродский все же очень советский человек.
Олег Гуцуляк: Андрей Чернов НЕПОНЯТЫЙ ГРИБОЕДОВ Софья – героиня комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума». Название этой пьесы превратно понято и публикой, и театральной критикой. Считается, что «горе от ума» – это про Чацкого», человека, как заметил Пушкин, очень неумного. Даже и Пушкин после первого прослушивания пьесы, привезенной в Михайловское Иваном Ивановичем Пущином, не понял, что название комедии не про Софью. Но главная героиня пьесы – Софья, и название относится к ней. В переводе с греческого София – мудрость. (Потому солдафон Скалозуб «не ее романа».) Именно семнадцатилетняя Софья держит в руках и дом Фамусова, и интригу против бывшего возлюбленного. Но в результате не Чацкий, а Софья терпит настоящий крах: она начала интригу против Чацкого, объявив того сумасшедшим, но сама ославлена на всю Москву, лишилась и Молчалина, и любящего ее Чацкого. Именно Софья – предмет стеба автора. Фамусов, охаживая Скалозуба, в котором он видит идеального жениха своей дочери, говорит: «Вот вам софа. Раскиньтесь на покой!» Пушкин недоумевал: что есть Софья – бл–дь или московская кузина? Возьмем на себя смелость ответить: и то, и другое. Но до поры до времени полагала, что умнее всех. Однако в игру встрял другой дурак (прогрессист Чацкий) и надо ехать к тётке, в Саратов. В Москве ей жизни не будет. Случай с непонимания грибоедовского замысла «Горя от ума» – далеко не единственный в истории культуры. Так созданную по кальке «Преступления и наказания» набоковскую «Лолиту» считают эротическим романом, подозревая автора в симпатии к его ущербному герою и не замечая смысла самого имени Гумберт Гумберт (то есть Охотник). Святой Гумберт – покровитель охотников, а для Гумберта в квадрате – вожделенная дичь – девочки-нимфетки. Четыреста лет не понимает человечество и шекспировского Горацио, который не «справедливейший из людей» (так полагал Гамлет), а мелкая сволочь, готовая служить хоть принцу, хоть Клавдию, хоть Фортинбрасу. И это непонимание закономерно: Шекспир на рубеже Новейшего времени разглядел новый тип злодея. На смену мучимого остатками совести Клавдию пришел политик, циник без каких-либо убеждений и тормозов.
Кирилл: Kirill Serebrenitski ... случайно подвернулась мне, - (стыдно признаться, но впервые читаю), - "Необыкновенная история", Гончарова, его своеобразные мемуары. И снова ткнулось мне в глаза - это жутковатое соображение, отзывающееся промозглой подвальной сыростью конспирологии. " .... В 1846-м году, когда я познакомился с Белинским и с группой окружавших его литераторов и приятелей... в кругу Белинского, в котором толпились: И. И. Панаев, Д. В. Григорович, Н. А. Некрасов, Ф. М. Достоевский (появившийся с повестью “Бедные люди”), позже явился А. В. Дружинин с романом “Полинька Сакс”. Собирались мы чаще всего у И. И. Панаева и у Языкова, у <Н. Н.> Тютчева — иногда все, гурьбой, что позволяли их просторные квартиры. Белинского посещали почти каждый день, но не собирались толпой, вдруг. У него было тесно. .... В начале 1855-го года, именно в феврале, я вернулся через Сибирь в Петербург. Там я застал весь литературный кружок в сборе: Тургенев, Анненков, Боткин, Некрасов, Панаев, Григорович. Кажется, тогда уже явился и граф Лев Ник<олаевич> Толстой, сразу обративший на себя внимание “Военными рассказами”. Если не ошибаюсь, тогда же был в Петербурге и другой граф, Алексей Конст<антинович> Толстой (впоследствии автор “Смерти Иоанна Грозного”). Я познакомился с обоими не помню у кого: кажется, у князя Одоевского или у Тургенева". То есть: вся великая русская литература девятнадцатого века - это, собственно, прежде всего - сообщество, вполне определённое, петербургский кружок Белинского. Два, от силы три десятка мужчин, приблизительно одного поколения (не столько по летам, сколько по мировосприятию). Все они были не просто знакомы; они, по сути, вязко слиплись в единое целое. Это своё плотное единение, - преисполненное болезненной возни и злобных вскриков, - они, литераторы, за неимением более точного, определяли зыбким словом "дружба", но непрерывно ощущали, да и осознавали, (вот как Гончаров в означенных записках), - что слово это неверное, неуместное: "Мне казалось, и я потом убедился в этом, что одна литература бессильна связать людей искренно между собою, но что она скорее способна разделять их друг с другом. Во всех сношениях членов кружка было много товарищества, это правда, размена идей, обработки понятий и вкуса. Но тут же пристальное изучение друг друга - много и отравляло искренность сношений и вредило дружбе. Все почти смотрели врознь, и если были тут друзья, то никак не друзья по литературе. .... Если хотите, все были хороши между собою, все уважали друг друга, сходились, приятно беседовали, но друзей тут не было. Повторяю, литература не делает друзьями, а врагами может делать людей". Кружок Белинского - это была, конечно, не дружба, не совместные обеды и чтение вслух; это было - взаимодействие, латентная, но притом весьма эффективная структура. Если угодно - это было тайное общество; оно было на виду, в самом средоточии внимания читающей публики, да и властей тоже, но таинственность этому обществу придавало то, что оно таилось само от себя. *** Гончаров, - по природе своей сосредоточенный наблюдатель, исследователь, - вполне ощущал - не только герметичнсть этого сообщества, но даже - иерархию: угадывался в тумане взаимоотношений некий престол Первого Русского Литератора, и вокруг него шла достаточно злая, цепкая и кусачая борьба. "Тургенев выказал гениальный талант интриги - и на другом поприще, с другими, высокими, патриотическими и прочими целями, конечно, из него вышел бы какой-нибудь Ришелье или Меттерних, но с своими узенькими, эгоистическими целями он является каким-то литературным Отрепьевым. ... Его претензия: 1-е, помешать мне и моей репутации, и 2-е, сделать из себя первенствующую фигуру в русской литературе и распространить себя за границей. Словом, он хотел занять то место, которое занимали Пушкин, Лермонтов, Гоголь, так сказать преемственно, не имея их гения, производительного глубокого ума и силы фантазии". *** Строго говоря, этот столичный кружок сналёту захватил русскую литературу на столетие, - рейдерским захватом, как десяток флибустьеров брал на абордаж большой неповоротливый торговый корабль. Аллегории тут, собственно, нет: столкновения нарративных вихрей в сияющих высотах ноосферы - это было нечто вторичное, в данном случае. Кружок Белинского захватил уже в 1840х вполне осязаемые рычаги: ведущие толстые журналы и наиболее влиятельные разделы литературной критики. Многие авторы, - которые. в своё время, совершенно заворожили читателей, породили целые субкультуры, некоторые книги, без которых, на самом деле, русская литература зияет дырами и хромоного ковыляет в пределах школьной программы, - вытеснены за пределы ареопага, на ступень ниже или вообще отброшены в букинистические закоулки (как Кущевский с его "Негоревым" или князь Кугушев и его "Корнет Отлетаев"); и это - только потому, что по воле судьбы или по вкусам они обитали за пределами "Белинского круга". *** ( ... если бы я увлекался альтернативной историей, - то вполне мог бы написать роман: как, используя те же механизмы, русскую литературу захватило иное тайное сообщество, - скажем, те же франк-масоны шотландского ритуала (к которым принадлежали, в наивысших градусах, Новиков, Херасков и Радищев); или, - ещё лучше, - офицеры лёгкой кавалерии, уланы и гусары (Лермонтов, Грибоедов, Фет, Крестовский и генерал-лейтенант Денис Давыдов во главе). *** В какой-то степени, при помощи школьных учебников, памятников и улиц, этот кружок удерживает рычаги русской книжности до сих пор, - несмотря на то, что и Петербурга того уже нет, его руины давно уже скрыты под ленинградскими наслоениями; и сама страна, породившая эту субкульуру, уже безвозвратно исчезла. Собственно, белинско-кружковая преемственность советской литературы высвечивается именно в нелитературных механизмах: это - стальная иерархия и отчётливая профессиональная идентичность, воплощённые в Союзе писателей СССР, в сталинско-ленинских премиях, огромных гонорарах и в просторных переделкинских дачах (на фоне всеобщей копошни в коммуналках).
Олег Гуцуляк: Все вокруг меня уверяют, что "Тихий Дон" входит в школьную программу. Честное слово, я не прогуливала школу настолько, чтобы пропустить изучение этого гигантского произведения Шолохова. Возможно, мой мозг блокирует эти травмирующие воспоминания. Но если это действительно так, то мне есть, что сказать нашему министерству образования: никто, блин, в целом мире не делает столько, сколько вы, чтобы школьники ненавидели книги всей душой. Лучи ненависти вам. Четыре огромных тома я читала про хождение казаков туда-сюда по России-матушке. Четыре тома жестокости, кровожадности, пошлости, избиений и изнасилований (в том числе и групповых). Две тонны второстепенных персонажей, которых к третьему тому я устала запоминать и начала про себя называть просто "не Григорий". Казаки показаны какими-то недалекими психованными дикарями. Персонажи однобокие и неинтересные. Слог автора мой мозг временами просто отказывался воспринимать. Да, я понимаю, зачем Шолохов добавил казачий диалект, но я реально расплакалась на фразе "Надысь ишо говорил: оглядите бредень". Что? Идея и посыл книги для меня предельно ясны: ну зачем столько текста?! В общем, это было чудовищно, и за эти страдания мне должны простить все грехи. В следующий раз, когда будете шутить про "Войну и мир", вспомните, что есть еще "Тихий Дон". В "Войне и мире" есть части про мир, где высший свет, балы и прекрасные дамы. А в "Тихом Доне" измены и вставочки про триппер. Ой, короче, пойду пить чай с ромашкой, а то сама я не успокоюсь. __________ Тихий Дон. В 4-х книгах, Михаил Шолохов Рецензия: Лера Лера
Олег Гуцуляк: Vladimir Emelianov Стиховедение на глазок. Если в русском стихе силлабика есть, а тоники нет, и штиль высокий, то 17 век. Если силлаботоника и игра тремя штилями, то 18 век. Если расшатанные размеры, перебои в ритмах, анжабманы, просторечия и неточные рифмы, то 20 век. Если без размера и рифмы, то 21 век. А 19 век это что такое? Это то, что мы считаем нормальными стихами. Когда средний штиль, строгие размеры и точные рифмы. Это если о форме. А если о содержании, то русские стихи 17 века это религия, 18 века - наука и мораль, 19 века - природа и любовь, 20 века - общество и культура, 21 века - гм... он только начался. И в нем я знаю пока только стихи подражателей 20 веку, а новаторских по форме и содержанию не ведаю.
Олег Гуцуляк: В. П. Полонский предположил, что прототипом «аристократа, пошедшего в демократию» Ставрогина был петрашевец Н. А. Спешнев. Достоевский в молодости был лично знаком с этим атеистом, социалистом и коммунистом, который оказал сильнейшее влияние на будущего писателя. Фёдор Михайлович после называл Спешнева «мой Мефистофель». 8/20 октября 1870 Достоевский писал издателю «Русского вестника» М. Н. Каткову: «Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно уже хочу изобразить его. По моему мнению, это и русское и типическое лицо… Я из сердца взял его».
Олег Гуцуляк: Александр Морозов в The Economist редакционная статья на тему "Да, в русском культурном каноне есть империализм. Но это не значит, что надо перестать читать русскую литературу". Текст вполне взвешенный, мягкий: Путин вдохновляется не Толстым и Достоевским, но нельзя не видеть, что у многих авторов, даже и тех, кто боролся с абсолютизмом, есть "имперский патриотизм", как у Пушкина, а у некоторых и довольно мрачный шовинизм, как у Достоевского в "Дневниках писателя". Автор статьи не предлагает ничего "запрещать", "удалять". никакого "кэнсел". Автор просто пишет о том, что эти мотивы надо видеть, смотреть на них в четкой оптике. В очень мягкой форме автор ставит вопрос о том, что есть какая-то связь между волнами чудовищного насилия, которым временами охвачена Россия и которое она временами транслирует в мир - и некоторыми мотивами в русском литературном каноне. Автор пишет "снаружи" и поэтому очень деликатно. А "изнутри глядя" - это наша собственная нынешняя проблема, за постсоветское 30-летие, как теперь выяснилось, мы не смогли выработать надежную оптику в отношении всего этого "величия", "мессианизма", насмешек над соседними "малыми народами", игнорированием достоинства человека в пользу коллективного самоубийства. Безусловно, мы эту работу пытались проделать, но фактом является то, что она закончилась провалом, и если все это "собирается жить дальше", то надо начинать заново разматывать эти спутанные нитки и делать это должны мы сами.
Амира: Андрей Шуман · О русской поэзии после 1960х гг. В ней напрочь исчезла камерность. В любом искусстве есть площадь, а есть камерный зал. В музыке, но и в поэзии. Камерность -- это очень сложно, это высший пилотаж мастерства одновременно и творца, и его зрителя (или слушателя). Потому что в камерном искусстве зритель должен быть очень хорошо подготовлен. Русская поэзия начиналась с камерного искусства. Запись в дневнике. Декламация в очень узком кругу. Пушкин -- это поэт немногих зрителей. Он очень изящный. Ему на площадь нельзя. В русской поэзии Серебряного века очень много камерности. Утончённости. Даже у популярных поэтов вроде Блока или Есенина. И вот именно с этой камерностью стали бороться в советской литературе 1930х. А окончательная победа случилась в 1960х. Все заметные поэты стали поэтами площади. Камерные художники ушли в тень. На свету стало быть можно только поэтам больших залов. Поэтам истошного крика и пафосных кривляний плохого актёра. И, удивительно, что такой стала вся поэзия -- как официозная со стихами про детство Ленина, так и поэзия альтернативы. Вся поэзия стала смешной пародией на самую себя -- вроде стихов Ники Турбиной. Но у слушателей был уже настолько испорчен поэтический вкус, что никто не понимал, что все эти стихи -- это карявая пародия. Все стали поэтами площади. Даже Иосиф Бродский -- это стихи для площади, только особой. Это стихи советского андеграунда -- сильно прокуренных квартир, в которых легко найти много вина и там же случайный секс, где страшная тарабарщина из недочитанных западных статей и книг. И эту тарабарщину всех этих прокуренных квартир с доступными женщинами талантливо нанизывал в случайные сочетания Бродский. И на фоне всей этой дурной поэзии наверняка были камерные авторы, о которых мы просто ничего не знаем. Авторы, которые писали и дальше талантливые стихи, когда из телевизора пели Визбор и Высоцкий, и истерично декламировали свои стишки Евтушенко и Ахмадулина. И создавали они настоящую поэзию вопреки всему этому информационному шуму дурновкусия.
Амира: Vladimir Emelianov С Дмитрием Быковым, которому сегодня 55, я общался один раз в жизни и десять минут. Но мне хватило надолго. Подписав мне книгу об Окуджаве, он тоном начальника сказал: "Бросьте этого Шилейко, он на рынке не пойдет. А напишите-ка лучше о проклятых поэтах, о Щировском напишите. Я формирую план ЖЗЛ и с удовольствием это поставлю. Зачем нам книги про ученых? Приходят с биографией Кнорозова, кому он интересен? Теперь еще вы с Шилейко. Ну, муж Ахматовой, остальное неважно". В общем, всё за эти десять минут стало ясно. Нет сомнения в том, что этот заносчивый бойкий журналист - тоталитарный лидер без секты, гедонист под смешанным советско-неоправославным соусом, и претендует в своих романах на целого Солженицына. Тот оказался за границей в 55, этот в 54. Оба уехали с маленькими детьми и новыми молодыми женами. Через некоторое время Быков непременно напишет из-за океана, как нам обустроить Россию. А лет через 20, возможно, даже приедет. Это такой фарсовый вариант Сим Симыча.
Олег Гуцуляк: Андрей Шуман О развратниках Декаденства и "Серебряном веке". В России не случилось романтизма. Ему просто не дали случиться. Это ведь течение по возрождению наций и отделению их от безликих империй. Романтизм случился только на окраинах самой империи -- у поляков, украинцев и беларусов. Ему мешали, но он там все же случился. Но в царской России вместо романтизма или модернизма очень быстро набрал силу именно Декаданс. И с ним даже особо не боролись. Самый яркий автор Декаданса -- Достоевский. И почти все популярные философы были философами Декаданса: Соловьев, Розанов, Бердяев, Булгаков. Накал между развратом, азартными играми, сифилисом, морфием и богомольством, поломниченством к старцам, вечной женственностью. Почему в дворянской и мещанской среде был спрос на Декаданс как в философии, так и в литературе? Почему философские работы какого-нибудь Льва Толстого не вызывали интерес? Потому что в них не было резкого запаха потных тел публичных домов и, одновременно, богомольных сторожек немытых старцев, пахнущих старческой мочой? Были ведь другие философы. Но почему они не были интересны? Например, была довольно недурная неосхоластика в Киеве.
Олег Гуцуляк: Vladimir Emelianov · Пробовал почитать "Катастройку" Зиновьева, но это как питаться рвотным. Мерзкий он какой! Какой гадкий у него язык! Кто вообще решил, что он мыслитель? Он литератор типа Лимонова: где живу - над тем и смеюсь. Оказывается, Зиновьев был еще и фоменковец, написал предисловие к одной книжке Фомоносовского. Зато как я увлекся Дудинцевым! Он актуален сейчас как никто. Он четко пишет в обоих романах, что если человек хочет сохранить совесть чистой, то что бы он ни думал, какие бы предрассудки ни имел, а этой жаждой чистоты он спасется. Заплатит страданием, но цел будет. И язык у Дудинцева хороший: невычурный, ясный и простой.
Олег Гуцуляк: Julia Guseinova Горький как раз все по делу. И да, роман "Мать" лучшее, что есть, еу может быть ещё "Васса Железнова" - они на все времена. «Какая гадость, какое нищенство мысли, нахальство невежества и цинизм!» Как Максим Горький отменял русскую литературу 125 лет назад, 16 апреля 1898 года, вышел двухтомник Горького «Очерки и рассказы» — его первое книжное издание. Это, как он думал, позволило ругать коллег. В дальнейшем мало в чем он был так последователен, как в критике неправильной русской литературы. Но в чём-то был прав. * Я не люблю современной нашей литературы еще и за ее пессимизм. Жизнь не так плоха, какой ее любят изображать в книгах, она ярче. И человек в жизни — лучше, чем в книге, даже и талантливой. Он — сложнее. По-моему, писатели обижают человека. Разумеется, и я тоже обижаю. Что делать? Стал профессионалом. Письмо Илье Репину, 1899 * Чорт бы ее взял — литературу, вкупе с литератором и с обычным ее читателем и почитателем — ибо я «пописываю», он — «почитывает» — ну-с, и что же? Читали и мы, всё читали — Толстого и Достоевского, Щедрина и Успенского и еще многое, и — какая польза? Одно наслаждение. Письмо Леониду Средину, 1900 * Они противны, эти кислосладкие, пассивно-доброжелательные российские интеллигенты, противны до омерзения. Ты — или умирай, защищая то, что любишь,— если любишь,— или молчи и вянь, идиотский кактус, если не умеешь любить. Любить — значит — бороться и побеждать. Письмо Давиду Айзману, 1907 * Вчера получил номера «Русской мысли» и «Образования», прочитал несколько статей и — всю ночь не мог уснуть с тоски и со зла. Что такое? Это — русская литература? Какая гадость, какое нищенство мысли, нахальство невежества и цинизм! Людей, кои идут на святое поле битвы, чтобы наблевать на нем,— таких людей надо бить. Письмо Константину Пятницкому, 1908 * Куприн написал рассказ «Морская болезнь»,— для меня это произведение — пакость, объяснить его я могу лишь тем, что автор был пьян, когда «создавал» эту дрянь, но оправдать — никак не могу. Письмо Константину Пятницкому, 1908 * Мое отношение к пессимизму и ко всем иным выражениям психического распада личности в русской литературе — становится все более враждебным. Письмо Давиду Айзману, 1908 * Каждый день приносит какой-либо сюрприз — «Суламифь» Куприна, стихи «модернистов» — каждый день кто-нибудь встает пред тобой голый и весь в гнилых язвах. Письмо Константину Пятницкому, 1908 * Вот уже лет 50, как русская литература с русской жизнью — шерочка с машерочкой — неуклонно танцуют свой печальный вальс в два па: раз — па романтическое, два — реалистическое, и — знаете ли, это очень скучно и очень вредно. «Жизнь наша весьма печальна»,— ноет обыватель русский. «Ах, как печальна наша жизнь!» — вторит ему литература. «Стало быть, я — прав!» — торжествуя, объявляет обыватель, опуская руки. Начинает жизнь творить легенды: «Ах, давайте сотворим легенду!» — подвывает литература и занимается поощрением обывателя к творчеству поступков мелкоуголовного характера. Очень скучно все это. Письмо Людмиле Никифоровой, 1909 * Показывать миру свои царапины, чесать их публично и обливаться гноем, брызгать в глаза людям желчью своей, как это делают многие, и отвратительнее всех делал злой гений наш Федор Достоевский,— это гнусное занятие и вредное, конечно. Письмо Леониду Андрееву, 1912 * Пишущие люди современности нашей тем особенно противны стали за последнее время, что ходят при людях без штанов и задом наперед, скорбно показывая миру болящее свое место, а место это потому болит, что не знает, куда можно спокойно сесть. Письмо Леониду Андрееву, 1912 * С изумлением, почти с ужасом слежу, как отвратительно разлагаются люди, еще вчера «культурные». Б. Зайцев бездарно пишет жития святых. Шмелёв — нечто невыносимо истерическое. Куприн не пишет — пьет. Бунин переписывает «Крейцерову сонату» под титулом «Митина любовь». Алданов — тоже списывает Л. Толстого. О Мережковском и Гиппиус — не говорю. Письмо Константину Федину, 1925 * Прочитал скандальный рассказ Пильняка «Повесть непогашенной луны» — каково заглавьице? Этот господин мне противен, хотя, в начале его писательства, я его весьма похваливал. Но теперь он пишет так, как будто мелкий сыщик: хочет донести, а — кому? — не решает. И доносит одновременно направо, налево. Очень скверно. И — каким уродливым языком все это доносится! Письмо Алексею Чапыгину, 1926 * Замятин слишком умен для художника и напрасно позволяет разуму увлекать талант свой к сатире. «Мы» — отчаянно плохо, совершенно не оплодотворенная вещь. Гнев ее холоден и сух, это — гнев старой девы. Письмо Илье Груздеву, 1929 КСТАТИ В 1902-м Академия наук избрала Горького почетным академиком по разряду изящной словесности. Николай II отреагировал кратко: «Более чем оригинально». И не стал Горький академиком.
Олег Гуцуляк: Vladimir Emelianov Не знаю, писал ли кто-нибудь о том, что Высоцкий иногда даже архаичнее чем поэт. У него есть рифмованные выкрики, "песни беспокойства", рифмованные драматические миниатюры без поэтического размера. Это какие-то заклинания нового типа. У него бывают экстатические выходы за пределы поэзии, когда движение звука тянет строчку и при этом рвет логику: "Парус! Порвали парус! Каюсь!", "У Пеле на столе крем-брюле в хрустале". У Бродского тоже есть такие выходы типа "Зелень лета, ах, зелень лета, что мне шепчет куст бересклета..." Это разовые и короткие вещи, долго на таком накале жить нельзя. Но мне известен один пример, когда все стихотворение написано в момент экстаза. Это "Шаги Командора" Блока. Оно уникально тем, что экстатический выход оправлен в ледяную кованую форму. Поэтому оно такое страшное.
Олег Гуцуляк: Vladimir Emelianov Схема падения института брака в России по образцам русской литературы. Татьяна Ларина и Мария Троекурова: буду век ему верна. Анна Каренина: уходит к Вронскому. Муж и свет осуждают. Анна на шее: гуляет с Артыновым и с князем. Муж рад, свет одобряет. Маргарита Николаевна: уходит к Мастеру (он, кстати, тоже получил шальные деньги, как и Онегин). Муж и свет не обращают внимания. Дьявол радуется. Во всех случаях мужья - важные чиновники и генералы.
Олег Гуцуляк: Vladimir Emelianov Перечитал "Онегина" еще раз. Ранней весной 1825 года, когда кончается роман, герою 26 лет. Этот возраст дан в последней главе. Значит, он родился в 1799 году или в 1798 году. Татьяне на момент их объяснения летом 1820 года 17 лет. Это следует из письма Вяземскому. Значит, она 1803 года. Тогда разница в возрасте между ними всего 4 или 5 лет, что нормально для брака. Где же тут "девочка" и большая разница в возрасте? Если обратиться к прототипу сюжета, т.е. к отказу Чаадаева влюбленной в него Авдотье Норовой, то разница снова в 5 лет: Чаадаев 1794, Норова 1799 г.р. В тот момент (1826) ему 32, ей 27 лет.
ВанХеда: Vladimir Emelianov Вот моя астрологическая схема истории русской поэзии. Ни у кого не прочитал, сам придумал. Она хороша так же, как таблица Менделеева, потому что позволяет переставлять людей в правильные группы. Запишу, чтоб не забылось. Вот смотрите. 18 век:период Воды, проблема размера и преобладание высокого штиля. Ода, эпос. Ломоносов, Херасков (Скорпион), Тредиаковский, Капнист (Рыбы), Державин (Рак). Отдельно Сумароков (Стрелец). Он не в свою эпоху родился, ему надо в середину 19 века. Первая половина 19 века: период Воздуха, проблема содержания и снижение стиля. Баллада, басня, поэма. Крылов, Жуковский, Гнедич (Водолей), Батюшков, Пушкин (Близнецы), Лермонтов, Кольцов (Весы). Отдельно Баратынский и Языков (Рыбы), Шишков (Скорпион), им нужно в 18 век. Отдельно Шихматов (Стрелец) и Шаховской (Телец). Они выпадают из лидерства. Вторая половина 19 века: период Огня, социальная поэзия и поэзия природы. Короткие стихи. Тютчев, Фет, Некрасов (Стрелец), Григорьев, Случевский (Лев). Выпадают АК Толстой (Дева, ему к символистам), Апухтин, Полонский (Рыбы, им в 18 век), Майков (Близнецы, ему к Пушкину). Начало 20 века: переход от стихий к крестовым идеям. Кардинальный крест - акмеисты. Форма тождественна содержанию. Гумилев (Овен), Ахматова (Рак), Мандельштам (Козерог). Сюда же должен был пойти Маяковский по своей любви к архитектуре и прошлому (Рак). Или быть современником Державина. Фиксированный крест - футуристы. Форма больше содержания. Северянин (Телец), Хлебников (Скорпион), Пастернак (Водолей). Сюда же нужно было Андрею Белому (Скорпион). Мутабельный крест - символисты. Содержание больше формы. Волошин (Близнецы), Брюсов, Блок (Стрелец), Иванов (Рыбы). Есенин, Цветаева, Кузмин (все Весы) остаются вне групповых идей. Им туда к Лермонтову. Дальше сочетание двух элементов. Обэриуты: Огонь-Земля. Хармс (Козерог), Заболоцкий (Телец), Введенский (Стрелец), Олейников (Лев). И после этого система не просматривается. Поэтов слишком много, манифестов нет и все отдельно. Вершины русской прозы первой половины 20 века подчиняются строгой закономерности: все крупнейшие русские писатели до 1950-х гг. родились в периоды стихии Земли. Булгаков, Набоков (Телец), Куприн, Платонов, Грин (Дева), Алексей Толстой, Фадеев (Козерог). Это серьезная проза большой формы. И опять Весы отдельно и вне тенденции (короткий рассказ, исторический роман, роман-фельетон: Бунин, Тынянов, Ильф), как и в поэзии. Совершенно отдельно и безопорно - Зощенко (Лев) и Шолохов (Близнецы). А что же вторая половина? Ведущую роль играют знаки Фиксированного креста: Домбровский, Ефремов (Телец), Казаков, Шукшин (Лев), Вен. Ерофеев, Соколов (Скорпион), поздний Катаев, только в это время нашедший себя (Водолей). Пожалуй, это лидеры. И почему-то Дева (Трифонов, Довлатов, Вик. Ерофеев). И отдельно Битов, которому нужно к Пушкину (Близнецы). VitalyVetash Semira Слишком большой схематизм, тк только по Солнцу в знаке определять литературное (и вообще) творчество не достаточно, например, для поэтов, Луна играет часто ведущую роль и тд. Но тем не менее из таких уж глобальных астро-подходов можно передложить еще более обобщённую, но все же только схему опред. образом относящаюся и к типам в творчества в евро-культуре. 1. Открытие Урана в 18 веке ("знание-сила", обновляющий воздух) - эпоха просвещения, науки, раскрепощения. 2. открытие Нептуна в 19 веке ("эмоц. глубина, психология", погружающая вода) -эпоха классич. романтизма. 3. открытие Плутона в 20 веке ("массовый драматизм" бурлящая вода). 4. 21 век отмечен открытием множества дальних и ближних Малых планет (число открытых их движется к миллиону) - эпоха информационного общества, дробность восприятия (распыленная воздухом земля): "за деревьями не видно леса". Хоть первая малая планета открыта в 19 веке - Церера, но кульминация открытия малых планет именно с начала 21 века, к концу 20 в. было открыто всего несколько тысяч (и в основном все в ближнем поясе астероидов с циклом бликом земному), а ныне все более открываются в дальнем поясе Койпера с циклами до 11 тыс. лет вокруг Солнца..
Олег Гуцуляк: Vladimir Emelianov Читал и перечитывал "Обыкновенную историю". Мне всегда казалось, что не понял главное в этом романе. И сегодня главное открылось. Это роман о скуке жизни, о ее предсказуемом репертуаре. В деревне скука статична, а в городе динамична. Из скуки в деревне ездят друг к другу обедать, а в городе ходят в департамент, производят горшки и переводят статьи о картофельной патоке. Единственная сила, которая может спасти от скуки, - талант. Талант открывает своему обладателю другой мир и волшебным образом переносит в другую среду. Так вот, у героев этого романа нет талантов. Поэтому они обречены, будучи людьми с добрым сердцем, сломаться в окружении чиновников, дельцов и продажных журналистов. Дядя становится скептиком, Саша с трупом романтика в душе делается циником, а бедная жена дяди заболевает физически. Без таланта нет выхода из скуки. Страшен бездарный мир. Когда Гончаров писал это, он уже был спасен своим талантом, благодаря которому оказался в кружке Белинского. Интересно, что, нащупав развилку между эдемской статикой деревни и адской суетой города, он стал развивать тему таланта дальше, в "Обломове", параллельно разработав и тему Эдема. Причем Эдем дворянской усадьбы для купеческого сына не был личным опытом. Помещичьего детства у Гончарова (как и у Чехова с его райскими усадьбами) не было. Он его только хотел. Обломов хочет назад в деревню, но нет сил. Адуев возвращается, но не может там надолго остаться, отравленный Петербургом. В целом вектор ясен: вернулся бы, но некуда. Без таланта в желанное не попасть. И вот почему Обломов тяготеет к Ильинской: ее талант для него - дверь в потерянный рай. Ее голосом он спасается. И вот опять. Весь день читал Гончарова, а он именно сегодня и родился 211 лет назад. Самый несчастный русский писатель. И не дворянин, и без семьи, и не новатор, и почти всю жизнь на службе, на презренной должности цензора. В первом ряду не упоминается. И самый странный русский писатель. Реалистическими, тихими средствами создававший портреты тех, кто медленно загибается от чужого бездушия. Не эксцентрик, не ритор, не поэт в прозе. Дотошный художник и холодный социальный аналитик. У него был шанс выскочить из этого, когда, подобно Дарвину, он ушел в кругосветное плавание. Он мог даже сделаться этнографом. Но ближайшее привлекло больше. И четверть века он чувствовал движение времени как никто. Это до 1870 года. А потом ранняя вялость, постарение души, нелюбовь к новому, меланхолический темперамент сделали свое, и Гончаров сошел с ковра большой литературной борьбы. Однако прежнее было непобедимо, и Чехов в литературной табели о рангах дал ему вместе с Толстым тайного советника.
ВанХеда: Kirill Serebrenitski ... Русская классическая литература XIX столетия - звëздно прекрасна прежде всего тем, что никакая она не русская. Она, литература, сожгла свои паспорта, забыла о присягах, перестала платить подати и прочую мзду, - и рванула прочь, унося с собой, украдкой, сокровища русского языка. Русские литераторы совершили астронавтский подвиг: вывернулись, выпростались, преодолели тяжкое иго казённой гравитации. Литература уходила - не в сторону, не за рубежи, а - ввысь, в спиритуальные небеса; а навстречу ей устремлялись, как таившиеся, до поры, космические корабли, - такие же высвобождаюшиеся: французы, немцы, англичане, итальянцы, испанцы, датчане, шведы. Во второй половине XIX эта заоблачная эскадра, - разноязыкая, но единая, - уже парила, неспешно и бесстрашно, над Европой, крейсировала до берегов Америки, присматривалась к Азии и Африке, - сверху, свысока. Именно поэтому и случился эпохальный, триумф литературы: писатели превращались постепенно в наблюдающих инопланетян, и потому знали о людях больше, чем сами люди, и были понятнее и проникновеннее, чем люди с людьми. .... Ведь: если, и правда, наблюдают за нами какие-нибудь вдумчивые терпеливые ультракогнитивные зелёные карлики или фиолетовые рептилии, - то они давно уже знают о нас намного больше, чем мы сами, и могут нам поведать много такого, чего мы о себе не знаем. ... Собственно, если выдумать какие-нибудь единицы измерения национальности, - то русские литераторы даже менее русские, чем английские литераторы - англичане, а французские - французы. Просто потому, что Доде или Франс не знали ни слова по-русски, а вот граф Толстой и граф Соллогуб - владели французским настолько, что могли бы запросто написать "Анну Каренину" и "Тарантас" по-французски, если бы им вздумалось. ... О прочем, - науки, изящные искусства, - и говорить нечего. Их отечества - не земли, очерченные пограничными столбами, а - время: триумфальный, победоносный, и, увы, - уже недостижимый и неповторимый, - Век XIX.
ВанХеда: Александр Мелихов Пропущенная дата: 14 июля 1968 года ушел из жизни мой любимый писатель - Паустовский. Я преклоняюсь перед Толстым, но Паустовского люблю как даже и не старшего, а в чем-то младшего друга. К его «Романтикам» и «Блистающим облакам» я отношусь с некоторой растроганной снисходительностью как взрослый человек к мальчишеским фантазиям: не зря даже не самые злые языки называли раннего Паустовского эпигоном Александра Грина — еще и расцвеченного всяческими красивостями. А вот у «Кара-Бугаза» и «Колхиды» при всей их соцреалистической производственной романтике (добыча глауберовой соли, осушение болот), временами граничащей с пресловутой лакировкой действительности, нам очень бы даже не помешало поднабраться паустовской убежденности, что труд и преданность своему делу — делу, а не бизнесу! — могут быть гораздо более романтичными, чем самая заморская экзотика. О пристрастии молодого Паустовского к экзотике в начале двадцатых с любовной насмешкой писал Бабель: Паустовский-де трогательно притворяется, что он в тропиках. И Паустовский незадолго до смерти в своей статье «Несколько отрывочных мыслей», которую можно считать его литературным завещанием, посчитал нужным еще раз сказать об ошибочности отождествления романтики и экзотики: «Сама по себе экзотика оторвана от жизни, тогда как романтика уходит в нее всеми корнями и питается всеми ее романтическими соками. Я ушел от экзотики, но я не ушел от романтики, и никогда от нее не уйду — от очистительного ее огня, порыва к человечности и душевной щедрости, от постоянного ее непокоя. Романтическая настроенность не позволяет человеку быть лживым, невежественным, трусливым и жестоким. В романтике заключается облагораживающая сила. Нет никаких разумных оснований отказываться от нее в нашей борьбе за будущее и даже в нашей обычной трудовой жизни». Как всякая общая формула, завет Паустовского допускает и непредвиденные, даже отвратительные автору толкования — так, например, фашизм, попытка несложной части подчинить себе многосложное целое, умел преотлично романтизировать жестокость, — романтизм Паустовского лучше всего раскрывается не в декларациях, а в творчестве. В мире Паустовского полнокровны и любимы только созидатели и утешители, в нем почти нет борцов. А когда они изредка появляются, как, например, бесконечно идеализируемый им (уж не знаю, насколько основательно) лейтенант Шмидт, — то и в его личности Паустовского влечет прежде всего не готовность к убийству. А готовность к жертве. Среди его героев — Левитан, Кипренский, Шевченко, Андерсен, Григ, Багрицкий, Бабель, Шарль де Костер, Лермонтов, Гоголь, Эдгар По, Пушкин, Мопассан… Он воспел их с такой нежностью и поэтичностью (хотя порою и сентиментальной), что в тысячах и тысячах юных душ пробудил любовь к этим творцам. Но воспевать тех, кто уже и без того многажды воспет и превознесен историей, все-таки гораздо легче, чем отыскать поэзию в жизни людей незаметных. И он их любил и романтизировал как, пожалуй, больше никто: «Но все же чаще и охотнее всего я пишу о людях простых и безвестных — о ремесленниках, пастухах, паромщиках, лесных объездчиках, бакенщиках, сторожах и деревенских детях — своих закадычных друзьях». И все они романтики, все они поэты. Романтиков и поэтов Паустовский находит всюду, в какое бы захолустье ни занесла его судьба. Разумеется, скучный рационалист, воображающий, что физические ощущения для человека неизмеримо важнее, чем душевные переживания (хотя на деле все обстоит ровно наоборот), не увидит ровно ничего любопытного в тех людях, каждому из которых Паустовский готов посвятить особое стихотворение в прозе. И, может быть, еще и выскажется в том духе, что если даже в романтизме и заключается облагораживающая сила, то плодами этой силы чаще пользуется не сам романтик, но в основном те, с кем ему приходится сталкиваться. «А что я, лично я буду иметь с романтики?» — спросит рационалист, и Паустовский ответит ему своей жизнью. Вернее, «Повестью о жизни», ибо никакие события и предметы не бывают прекрасными — прекрасными бывают только рассказы о событиях и предметах. В «Повесть о жизни» можно погружаться бесконечно — и каждый раз выходить с просветленным и обновленным зрением и слухом: да, жизнь ужасна — и как же все-таки упоительна! Романтический отец, из-за таинственной роковой любви ввергнувший семейство в нищету, муторный труд репетитора, санитарный поезд Первой мировой, революция в Москве, пара минут у стенки, бегство в Киев, мобилизация в армию гетмана Скоропадского, Одесса в соседстве с Гражданской войной и первым литературным сообществом — Ильф, Бабель, Багрицкий, — затем Сухум, Батум, Тифлис, — постоянный голод и опасности, — порождающие у читателя лишь острую зависть: повезло же человеку такое испытать и повидать! Вот это он и поимел с романтики — упоительную жизнь, наполненную красотой. А о политических премиях, включая Нобелевскую, он мог сказать: не опозорен.
ВанХеда: Andrij Bondar Іноді думаю, що російська література не тому нам не потрібна, що шкідлива чи ворожа, і навіть не тому, що погана чи неякісна, а тому, що морально неспроможна, пасивна і глибоко сервільна. Література, що досі не спромоглася на жодну видиму спробу художньої критики тієї антропологічної катастрофи, в якій опинилася їхня країна, і просто проспала народження домотканого фашизму, ніяк не може бути для нас обʼєктом зацікавленості. В цієї літератури відбитий нюх і слух. У неї цироз печінки і поганий запах з рота. Летаргія і гібернація. Іншими словами, вона нічому не вчить і нічого не змінює в людях. Література, що вигадала «маленьку людину», колись вийшла з «Шинелі» Гоголя, щоб сьогодні зайти в службистський кітель Фандоріна.
полная версия страницы